В конце апреля медведица вывела малыша из берлоги. Ему не понравилось оборачиваться на холодной земле, он еще не умел сидеть, поэтому быстро привык к тому, что пока будет только медвежонком. Макар снова ходил за ними по пятам: медвежонок уязвим. Конечно, мать защитит его, но может случиться всякое.
        Лето выдалось теплое и сытое. Медвежонок рос и креп, человечек пока не очень. Впрочем, по медвежьим меркам берендеи растут медленно: обычный бер становится взрослым годам к двенадцати, а берендей – только к тридцати-тридцати пяти.
        Степушка быстро понял, что оборачиваться хорошо на руках у отца, узнавал его, улыбался и гулил. Макар Степанович разговаривал с ним как со взрослым и верил, что сынок его понимает. Он не торопил время – за долгую жизнь привык не спешить, но, глядя на ребенка, все время пытался представить, как он будет расти. Как сделает первые шаги, как скажет первое слово, как пойдет в школу, в форме и с портфелем. Макар Степанович не знал, что форму давно отменили, а вместо портфелей носят сумки или рюкзаки.
        К осени медведица рано начала искать берлогу – она достаточно жировала и устала от воспитания отпрыска. Ей хотелось отдыха и покоя. Снова потянулась зима, и снова Макар Степанович ходил вокруг берлоги, и снова в темноте тетешкал ребенка, пытаясь в его «агу» разобрать осмысленные слова.
        В апреле Степушка пошел, а к августу хорошо говорил «папа», «мама» и «дай». Макар Степанович старался не мешать воспитанию медвежонка, но с мальчиком нужно было разговаривать, поэтому он все чаще забирал его у матери и водил по лесу человечком. Он купил ему одежду, потому что приближалась осень. Еще одну зиму он проведет рядом с матерью, а к следующей осени переедет жить к отцу насовсем.


        За окном давно стемнело, когда кортеж из трех машин наконец выехал за ворота. В доме остались только Юлька с мамой, Людмила и Берендей. Людмила еще хлюпала носом, и Юлька не совсем пришла в себя после возвращения из леса. Впрочем, Берендей тоже: он и не предполагал, как это может быть тяжело и страшно. Стоило закрыть глаза, как ему тут же виделся оскаленный белыми зубами череп.
        Из леса они вышли совсем не такими, какими туда вошли: Берендей уже не боялся прикасаться к Юльке, а она не смущалась от этих прикосновений. И даже сама однажды провела пальцами по его щеке, когда перевязывала ему руку. Ожог был серьезный и изрядно болел. На морозе это не чувствовалось, а в тепле сразу дало о себе знать. Юлька совсем не умела накладывать повязки, но Берендей жалел о том, что ожог всего один. Она не задавала ему глупых вопросов, не ахала и не сокрушалась. Только молча провела пальцами по щеке. И он готов был сто раз обжечься, порезаться, сломать шею, лишь бы она сделала это снова. У нее были мягкие теплые пальцы с нежными подушечками. И щека долго помнила прикосновение.
        – А давайте выпьем, – предложила Юлькина мама, выходя на кухню, – выпьем водки.
        – Согласен, – ответил Берендей.
        – И я тоже, – кивнула Юлька.
        – А тебе не станет плохо? – он посмотрел на нее с улыбкой.
        – Я немножко. Мне надо прийти в себя. Не могу больше об этом вспоминать.
        Берендей сжал ее пальцы.
        Юлькина мама позвала Людмилу, и они быстро накрыли стол. На этот раз Антонине Алексеевне не пришлось хитрить с местами за столом – Берендей и Юлька сели рядом, как будто так и должно было быть.
        – Разливай, Егор. Поминальную рюмку должен мужчина наливать, – сказала Людмила.
        – Да, – подтвердила Юлькина мама, – помянем несчастного мальчика. Я тут одна его совсем не знала. А вы все, так или иначе, к нему причастны.
        Да, теперь и Берендей был к нему причастен. Воспоминание о волокуше с телом, которую он тащил через лес, больно ударило по нервам: всю дорогу ему казалось, что покойник поднялся, сидит на волокуше и смотрит на него выеденными глазами. И Берендей боялся оглянуться, чтобы не увидеть этого на самом деле.
        Он не смог вместе с Семеном сообщить о смерти Ивана его отцу – малодушно спрятался с Юлькой в ее комнате. Большой босс принял известие о смерти сына неожиданно достойно и мужественно – наверное, он пережил ее тогда, когда Семен нашел его машину. Берендей слышал, как он позвонил жене и просто сказал в трубку: «Ирэна, Иван погиб. Мы выезжаем».
        Берендей опрокинул в себя полную граненую стопку и не стал закусывать. Водка действовала на него сильней, чем на людей, – как на всякого зверя. Он не любил быть пьяным, но тут посчитал, что это не помешает.
        Юлька закашлялась, и Берендей легко стукнул ее по спине.
        – Ну что, тебе легче, Егор? – спросила Антонина Алексеевна.
        Он кивнул. И с чего она взяла, что ему тяжело? Неужели это так заметно? Для Юльки, например, это было куда страшней…
        Они налили по второй и снова выпили не чокаясь. На этот раз Берендей закусил остатками Юлькиного салата – хмель быстро закружил ему голову.
        – У вас есть ставни? – спросил он Антонину Алексеевну.
        – У нас жалюзи, а что? – удивилась она.
        – Он придет. Он придет сюда по нашему следу. Мы забрали его добычу.
        Берендей и сам удивился, почему не подумал об этом раньше, когда здесь было много людей и Вован с пистолетом.
        – Медведь? – прошептала Юлька.
        – Да, – ответил Берендей. Он чуть не сказал «бер». Назвать его бером вслух было все равно, что позвать. Отец никогда этого не боялся. И Берендей тоже. До сегодняшнего дня.
        – Покажите мне, как их закрывать, я закрою.
        – Да, пожалуй, ты прав, – согласилась Антонина Алексеевна, – только мы пойдем с тобой вдвоем. Они закрываются с улицы.
        – Мы пойдем все вместе, – сказала Юлька и поднялась.
        – А это без разницы – вдвоем или вчетвером, – успокоил их Берендей, – медведю все равно, сколько нас. Вчетвером мы будем – он убьет четверых. Без оружия мы ничего не сможем сделать. Поэтому я пойду один.
        – Нет, – Юлька покачала головой.
        – Это не обсуждается, – мягко ответил ей Берендей.
        Антонина Алексеевна выдала ему одиннадцать замков – по количеству окон на первом этаже. На втором этаже окна закрывались изнутри.
        На улице было темно и жутко.
        Однажды отец валялся на диване и читал принесенную из школьной библиотеки книжку.
        – Смотри, Егор, как здорово написано: «Мужчина должен один на один встречать ночь».
        – Да, бать, мне это тоже понравилось, – ответил Берендей, не отрываясь от тетради по алгебре.
        – Когда будешь растить своего медвежонка, всегда об этом помни. А то я сто тридцать лет прожил, а этого не знал.
        – Да ладно! А то ты меня не так растил!
        – Может, и так. Только красиво сказать не мог.
        Берендей с раннего детства, как только отец забрал его у матери, один на один встречал ночь. Когда-то у него были детские страхи, но он их почти не помнил.
        А теперь он стоял с ночью один на один и не умел встретить ее достойно: медвежонок не хотел спускаться с крыльца, медвежонок хотел вернуться в дом и захлопнуть дверь. Покрепче.
        Берендей осмотрелся. Смешно уверять себя в том, что бера здесь нет, – это не ночные страхи в темной комнате. Он может быть за много километров отсюда, а может стоять за забором.