У меня было два брата. Да, они оба погибли в войну. Но погибли после того, как немцев выгнали отсюда поганой метлой. Потому что они не смогли остановиться. Три года я питался человечиной, это стало моим естеством. Я шел на запад впереди линии фронта и продолжал убивать. И остановился только перед Одером. Остановился и понял, что не смогу больше без этого жить. Я привык. Как наркоман привыкает к наркотику, так и для зверя человечина имеет небывалую притягательную силу. Стоит ему однажды попробовать человечины, и он навсегда становится людоедом. Поэтому его убивают.
        Но я не был до конца зверем. Мои братья, оба, не выдержали и были убиты. А я смог остановиться. Я не оборачивался несколько лет. Пробовал – и возвращался назад, в человеческий облик. Потом отпустило. Но я до сих пор вспоминаю те три с небольшим года как самые счастливые в жизни. Может быть, и правильно: я жил в гармонии. Я был счастливым человеком, уничтожавшим врагов. И я был счастливым зверем, который не знает голода и ест самую вкусную пищу, которую может предоставить ему природа.
        Но если бы ты знал, чего мне стоило остановиться! Я ни на минуту не осуждаю своих братьев. Тогда казалось, что легче умереть, чем справиться с этим».
        Берендей выслушал отца не без трепета, но так и не смог решить, восхитил его рассказ отца или ужаснул. Во всяком случае, он стал уважать отца еще больше.
        Берендей издали заметил кого-то на ступеньках крыльца. Это было непривычно и неожиданно, и он прибавил скорость. И, влетая во двор, понял, что это Юлька: сжавшаяся в комочек, подобравшая под себя ноги – она не пошевелилась, когда он бежал через двор и скидывал лыжи. Только подойдя вплотную, он заметил, что она спит, и сразу понял, что это может означать.
        С утра он не топил печь (для этого пришлось бы встать часа на два-три раньше) и теперь проклинал свою лень. Ключ не желал попадать в замок, дверь не открылась сразу, а он спешил. Никогда нельзя спешить, если хочешь действовать быстро, – так говорил отец.
        Берендей распахнул дверь, поднял Юльку на руки, внес в дом и уложил на отцовскую кровать. Сначала закрыл двери, чтобы сберечь такое необходимое сейчас тепло, а потом кинулся ее раздевать. Она не просыпалась, щеки ее были белее снега и даже отливали синевой, но она дышала. Совсем тихо – Берендей еле уловил ее дыхание: оно было не таким теплым, как обычно.
        Он не знал, за что схватиться сначала: растереть ее или затопить печь? В конце концов решил, что печь надежней. Хорошо, что он с вечера заложил в нее дрова, оставалось только поднести спичку. На всякий случай он зажег все четыре конфорки на плите и включил духовку.
        Да, лучше всего при переохлаждении согревает тепло другого тела… Но на это Берендей не решился.
        Спирт нашелся не сразу, уксус тоже: Берендей вывалил весь буфет на пол, чтобы добраться до них.
        Он тер ее голое, безжизненное тельце изо всех сил, не боясь ободрать кожу. Сперва грудь и спину, потом ноги, руки. Она была красивой, только очень белой, неестественно белой. И, как ни странно, сначала он не чувствовал ничего, кроме страха и жалости.
        Наконец Юлька застонала и шевельнулась.
        – Я видела лося, – сказала она отчетливо и снова закрыла глаза. А потом заплакала.
        Ему было жарко, он скинул свитер, надеясь, что дом уже прогрелся, но, глянув на градусник, увидел, что в комнате всего восемнадцать градусов. Это мало, очень мало!
        Он снова начал тереть ее и заметил, что кожа начинает розоветь.
        – Мне холодно, – всхлипнула она.
        – Сейчас, малыш, сейчас, – прошептал он, – скоро будет тепло.
        Если ей холодно – значит, температура поднимается. Это обнадежило его и придало сил.
        – Накрой меня одеялом, пожалуйста. Мне так холодно!
        Он влил в нее стопку разбавленного спирта, Юлька закашлялась и снова начала плакать.
        На кухне было гораздо теплей, чем в комнате отца, и он, сдвинув в сторону буфет, перетащил кровать и поставил ее прямо перед печкой.
        – Здесь теплее?
        – Да, – она всхлипнула. – Накрой меня одеялом, пожалуйста.
        – Да не поможет тебе одеяло!
        Берендей открыл печную дверцу.
        – Так лучше?
        – Да, – она повернулась на бок, лицом к огню, – только спина мерзнет.
        – Ложись на живот, я разотру тебе спину.
        Она покорно перевернулась, и он опять начал тереть ее спиртом с уксусом. Ее кожа была мягкой, как будто бархатной. И уже порозовела.
        Страх и жалость ушли. Он понял, что ему приятно прикасаться к ней. Но хотелось, чтобы эти прикосновения были не такими… грубыми. Берендей испугался, пытаясь взять себя в руки.
        – У тебя руки горячие, – Юлька перестала плакать. Она согревалась и скоро должна была окончательно прийти в себя.
        Чем отчетливей он понимал, что смерть ей больше не грозит, тем сильней ее тело кружило ему голову. Ее молочный запах… Нежная, прозрачная кожа… Родинка на пояснице. Очень хотелось прикоснуться к ней губами. Берендей встряхнул головой.
        – Не три так сильно, пожалуйста.
        – Ну уж нет.
        – У тебя пальцы царапаются. Мозолями.
        – Так тебе и надо.
        Он отвечал ей, а голос его не слушался. Руки продолжали широко и сильно растирать согревавшееся тело. Берендей чувствовал нарастающую дрожь, сжимал зубы и старался глубоко и ровно дышать.
        – Все, хватит! Мне уже тепло!
        Юлька перевернулась и села на кровати. Берендей отдернул руки. Ее взгляд был вполне осмысленным, только растерянным. Она молчала несколько секунд, а потом рывком подтянула ноги к груди, обхватила себя руками и прошептала:
        – Ой, мамочка!
        – Жива, – Берендей улыбнулся, выдохнул и вышел в комнату. У отца в шкафу было припрятано теплое белье, которым они никогда не пользовались.
        На этот раз он не спешил, поэтому нашел белье без труда.
        – Держи, – он не стал заходить в кухню, только протянул руку.
        Юлька долго не забирала белье у него из руки, а потом резко выхватила. Как будто рассердилась.
        Берендей походил по комнате, ставшей без кровати пустой и какой-то маленькой. Руки дрожали – он стиснул кулаки и несколько раз глубоко вдохнул. Голова кружилась, а щеки горели. Ему было неловко и хорошо одновременно.
        Но Юлька оделась быстро, и он не успел до конца прийти в себя.
        – Заходи, – позвала она.
        Он остановился в дверях, глядя на нее сверху вниз. Белье было ей велико, и она старательно подворачивала рукава.
        – Нет, ты иди сюда, чтобы я тебя видела.
        Она сердилась. Берендей на это только усмехнулся.
        – Ну? – спросил он, присев перед ней на кровати и продолжая глупо усмехаться.
        – Что «ну»?
        – Говори, что ты обо мне думаешь.
        – Ты!.. Как ты мог уйти так надолго, когда я приехала к тебе!